Михаил Мишин

[navan]

Фиеста

 

Входите скорей, Оленька!.. Осторожно, здесь тумбочка. Захлопните дверь… Ну вот, вот мы и одни!.. Какое счастье иметь друзей с квартирами… Давайте ваш плащ, снимайте туфли, надевайте тапочки… я не форсирую?.. Просто у них пол намазан. Сейчас мы будем пить вино, слушать музыку… Имеют право два человека на маленький праздник?.. Где-то здесь у него пластинки… Так, выбирайте. Скрябин или Гайдн? Правильно, мне тоже больше Пугачева. Сейчас мы будем пить! Рислинг венгерский… Любите? А я боялся… Симпатичный? Кто? А, это хозяин дома. В жизни он хуже… Кстати, я должен ему сейчас… Буквально минуту…

Алло? Это ты? Это я… Да… Да… Еще нет… Не твое дело… Оставлю под половиком…

Оленька, извините, теперь все. Штопора нет – я протолкнул. Давайте за вас!.. Знаете, я так давно хочу вам сказать… Вы… Я так люблю… Ваш Почерк на машинке… Я, когда читаю, ничего не соображаю, все мысли о вас… Вчера дошло до того, что я забыл подшить копию к делу! Представляете?! Кстати, пока я вспомнил… Буквально минуту…

Алло! Дайте пятый. Алло, это ты? Это я. Слушай меня внимательно: бегом беги в ППО, возьми у них наш ТРП и там, где у нас стоит один и семь, поставь сто один и восемь!.. Больше не надо, будет подозрительно…

Оленька, извините… Эта работа… Сумасшедший дом. Еще рислинга?.. Давайте за Венгрию! Вы не были? Оленька, это что-то… Будапешт! Это какая-то сказка, можно сойти с ума. Говорят… Нет, мы бы поехали с вами в Испанию! Помните, у Хемингуэя? Они там убивают быка на корриде и посвящают его своей даме. Интересно, да? Когда в мире так с мясом… Шучу! Я бы посвятил своего быка вам! Кстати, хотите есть? Он сказал – сырок кисломолочный… Вам смешно… Неудобно? А вы на диван – прямо с ногами… Я не форсирую?.. И вот думаешь: взять – и на самолет, где ничего: ни работы, ни этих рож, ни машин… И не думать ни о чем… Кстати, пока не забыл… Буквально два слова…

Алло! Это вы? Узнали?.. Ну, помните, я к вам приходил? Такой еще – в пиджаке?.. В пиджаке и фары вдребезги… Уже сделали?! Только левую? А правую… Как это – еще столько же?! Вы что? Вы думаете, я их печатаю?

Да нет, да я… Да я не отказываюсь… Это вам спасибо… И пожалуйста… И извините…

Представляете, Оля? Фары для «Запорожца», а унижаешься, как из-за «Мерседеса»… Боже мой, о чем я? Вы здесь, вы на меня смотрите, а я с какой-то ерундой… Вы знаете, когда вы рядом, я чувствую, что я еще многое могу! Вот как в том фильме… Помните, когда он – раджа, а у нее мать парализована… И отец… А сестра немая… Но потом у них все поправляются, и они уходят вдвоем… Идут, идут… Помните? Вам не жарко? Вы так раскраснелись – снимите кофточку… Я не форсирую? Даже наоборот?.. Ну, тогда сейчас мы возьмем – и перевернем Пугачеву!.. Куда вы? А… Там нижний выключатель… Я пока один звонок…

Алло! Это я. Мама, перестаньте кутать ребенка! А я говорю, перестаньте кутать! Да, я считаю, достаточно двух пальто. Надо закалять!.. То, что вы просили, я купил. Нет, по девяносто не было. Я вам дома объясню, почему не привезли!..

Оленька, вы уже?.. Интересно все-таки, правда? Ведь вас могли распределить в другое место… В другой город… И мы бы никогда – даже страшно подумать… Вы так смотрите… Как будто ждете, что я вам должен что-то сказать, да? Не сказать?.. Давайте еще рислинга – за то, что мы все-таки можем вот так – и все! А? Своеобразный у этого рислинга букет, да?.. На валерьянку?.. Вы сегодня злая… Кстати, пока я вспомнил, минутку…

Алло! Аптека? Скажите, вы не получали такое средство… Оно по лицензии. Такое в капсу­лах… А в таблетках есть? А в порошках?.. А валерьянка?.. А горчичники?.. А что есть? Лотерейный билет?.. Горчицей намазать…

А здорово у нас, Оля? Чего надо – никогда нет… Господи, что я несу? Вы знаете – я раньше не видел снов, никогда. А тут мне приснилось, что все хорошо, представляете? И главное – никто не видит!.. И я иду с вами, и мне хочется говорить вам какие-то глупости… Так и делаю. Вы сегодня злая… Вам на диване неудобно, да?.. В кресле лучше… Хотите еще рислинга? Дрянь, да?.. Вы правы… Такое про­дают… Кстати, буквально минутку. Это действительно важно…

Алло! Это вы? Так вот: я вам давно хотел сказать, что я на вас плевал, плюю и буду плевать всегда. Как – куда? Это Смирнов? Морг?.. Извините, я думал, это Смирнов… Вот телефон работает, да?

Все, Оленька, теперь все… У вас сейчас такие глаза… Польские тени… А глаза?.. А почему вы в кофточке? Вам дует? Я ему сделаю втык – ключи дает, а щели не заделаны!.. А хотите, мы сейчас с вами… А почему вы уже в плаще? Оленька, подождите, я идиот! Нет, идиот! Хотите, я дам себе по морде?.. У вас тушь потекла… Почему не провожать?.. Оля!.. Зачем же так… Зачем так хлопать дверью?..

Так… Допьем эту гадость – на брудер­шафт… Где тут был сырок?.. А эта все поет…

Алло, дайте пятый. Алло, это я. В ППО был? Послали? Ладно, скажи им, он пошел…

Алло, девушка, скажите, какой код звонить в Испанию? Как вы сказали? Ноль три?.. Ну правильно…

Алло? Двадцать один час сорок минут. Правильно… Двадцать один час сорок одна минута… Вот время летит, а?

[navan]

Золотая пуговица

 

Придя на работу, Спиркин снял в гардеробе пальто и подошел к зеркалу. В зеркале возникло поясное изображение Спиркина: рубашка, галстук, пиджак. На пиджаке благородно блестели золотые пуговицы. Вокруг хитроумного рельефного герба со львом в центре шла надпись по-латыни, смысла которой не знал никто, и, возможно, в этом был ее смысл. В зеркале отразились две пуговицы. Третьей не хватало. Спиркин провел ладонью по пиджаку, глянул на пол, поискал в карманах, потом снова посмотрел в зеркало и нахмурился.

– Куда же она девалась? – произнес он вслух.

С нахмуренным лицом Спиркин стал подниматься по лестнице.

– Здравствуйте, Дмитрий Дмитриевич, – многозначительно посмотрев на часы, сказал начальник, когда Спиркин вошел в отдел.

– Подождите, – сказал Спиркин. Он сидел за столом и думал.

– Дима, – подошел к столу Спиркина инженер Орехов, – у тебя акты о внедрении новой техники?

Спиркин поднял голову и посмотрел на Орехова долгим взглядом.

– Мне для отчета, – сказал Орехов неуверенно. – Ну извини, старик… Я потом…

И Орехов отошел, оглядываясь.

Час Спиркин сидел неподвижно.

По отделу пополз слух, что у Спиркина в семье неприятности, скорее всего даже несчастье. Инженеры Хохлова и Воскобойникова рассказывали друг другу о болезнях, от которых теперь все умирают. Профорг Щеглова стала писать список сотрудников для сбора средств в пользу Спиркина.

Еще через полчаса Спиркин шевельнулся. Он достал из ящика стола бланк увольнительной и, заполнив его, подошел к начальнику.

– Да-да, – торопливо сказал начальник, ставя свою подпись. – Я понимаю, как вам сейчас тяжело. Что делать, все там будем…

Спиркин шел по направлению к дому, глядя под ноги. Один раз он с заколотившимся сердцем бросился к блеснувшему золотому предмету, но предмет оказался пробкой от бутылки.

Войдя домой, Спиркин начал обыск. Из шкафа полетели верхняя одежда и белье. Перетряхнув постель, Спиркин заглянул в шкатулку жены и в ее хозяйственную сумку. Пуговицы не было.

Спиркин подошел к окну. Между домом Спиркина и автобусной остановкой ударными темпами шло жилищное строительство. Рычали бульдозеры, сверкала электросварка, валялись трубы.

– Строительство, – пробормотал Спиркин.

Он спустился по лестнице и пошел к стройке. Поискав глазами, Спиркин увидел экскава­тор. Кабина была пуста, ковш лежал на земле, но двигатель работал.

Спиркин никогда прежде не управлял экскаватором, но надо было проверить – может, пуговица упала, когда Спиркин шел к автобусу, а потом ее затоптали.

Спиркин заканчивал проверку на шестиметровой глубине, когда в кабину вскочил человек в стеганых штанах и выпихнул Спиркина из экскаватора.

– Ты что наделал? – закричал человек, добавляя после каждого слова два других. – Мне этот котлован по плану месяц копать надо! А теперь из-за тебя норму поднимут! – И человек произнес яркую речь, в которой нефольклорным было только слово «зараза».

Спиркин вернулся домой, сел на стул и стал думать.

– Конечно! – сказал он, подумав. – Автобус!

В автобусном парке Спиркин вошел к директору.

– Я потерял пуговицу, – сказал он. – В вашем автобусе. Вчера или сегодня.

Директор открыл рот, чтобы сказать то, что ему хотелось, но, поглядев на Спиркина внимательно, сказал:

– Где ж я вам ее возьму? В каком автобусе?

– Третьего маршрута, – сказал Спиркин. – Золотая пуговица. Со львом.

– Со львом, – тихо повторил директор. – Так сейчас автобусы на линии. Двадцать шесть машин!

– Я подожду, – сказал Спиркин.

– Да, может, пуговицу-то вашу подобрал кто-нибудь, – осторожно сказал директор.

– Этот вариант я рассмотрю позже, – сказал Спиркин.

– Ага, – сказал директор. – Понимаю. Ну, идите на кольцо и ищите себе на здоровье. Скажите, я разрешил.

К ночи Спиркин проверил двадцать четыре машины. Пуговицы не было. В восемь утра Спиркин вошел к директору автобусного парка. Увидев Спиркина, тот побледнел.

– Где еще две? – спросил Спиркин.

– Сейчас, – торопливо сказал директор. – Только вы не волнуйтесь. Одну машину у нас забрали для «Интуриста». Расширяются связи с другими странами…

– А вторая? – строго спросил Спиркин.

– Вторая в аварию попала, – вздохнул ди­ректор. – Водитель в больнице, машину на авторемонтный повезли.

В больнице Спиркину сказали, что шофер очень плох и свидания с ним не разрешаются.

– У меня особый случай, – сказал Спир­кин.

– Так у него уже были из милиции, – сказали Спиркину. – Или вы из…

– Я из… – сказал Спиркин.

– Только постарайтесь его не утомлять, – предупредили Спиркина. – Для него сейчас покой – это жизнь.

– Ясное дело, – сказал Спиркин. Шофер лежал, забинтованный с ног до головы. Ему было нехорошо.

– Я насчет пуговицы, – сказал Спир­кин. – Я в вашем автобусе ехал и пуговицу по­терял. От пиджака. Может, конечно, и в другом автобусе, который в «Интурист» забрали, но вам лучше вспомнить.

– Не понимаю я, – сказал с трудом шо­фер. – Чего вам от меня надо?

– Что тут понимать? – удивился Спир­кин. – Золотая такая пуговица. С буквами и со львом. Не видели? Вы думайте, думайте, я не тороплю.

– Плохо мне, – сказал шофер.

– Очень плохо, – подтвердил Спиркин. – Потому что нельзя так небрежно относиться к своим обязанностям.

– Мама, – сказал шофер, теряя сознание.

Из больницы Спиркин поехал в «Интурист».

Там удалось выяснить, что в его автобусе каких-то французских ученых повезли на космодром, где им покажут запуск ракеты.

– Как туда попасть? – спросил Спиркин.

– По коридору прямо и направо, – ответили ему. – Там у нас медпункт.

– Над собой смеетесь, – заметил Спиркин. У космодрома его остановили.

– Золотая пуговица, – сказал Спиркин.

– Это вчерашний пароль, – сказал часовой.

– Разве? – удивился Спиркин.

– Слишком много работаете, – сочувственно сказал часовой. – Себя не щадите…

Возле ракеты Спиркин увидел автобус. В нем никого не было, кроме водителя.

– Вы золотой пуговицы тут не находили? – спросил Спиркин.

– Пуговицы? – переспросил водитель. – А вы спросите, может, кто-нибудь из ваших по­добрал.

И водитель, забыв удивиться тому, что пони­мает французский язык, кивнул в сторону громадной ракеты.

На лифте Спиркин поднялся к самому люку ракеты.

На площадке перед люком стояли французы, которым наши что-то объясняли. Спиркин протиснулся поближе к одному из французов.

– Вы тут пуговицы не видели? – прошептал он.

– Т-с-с-с-с! – сказал француз, делая вид, что его интересует ракета.

«Хам», – подумал Спиркин и повернулся к другому французу:

– Вам тут пуговица не попадалась? Я ее в автобусе потерял. Такая, со львом.

Француз заулыбался и закивал в сторону ракеты.

– Там? – тихо спросил Спиркин. – Как она туда попала?

Француз снова кивнул на ракету и поднял большой палец.

– Еще бы, – сказал Спиркин. – Такая пуговица!

И тихонько влез в люк.

Внутри ракеты было тесновато. Спиркин стал искать. Он обшарил все, что можно, но ничего не нашел.

Спиркин опустился в глубокое кресло и начал размышлять. От размышления его оторвал шум закрывающегося люка. Он хотел встать, но раздался мощный гул, и огромной тяжестью Спиркина вмяло в кресло.

– Что за шутки? – прохрипел Спиркин. – Алло!

В ответ перед ним загорелись лампочки, тяжесть увеличилась. А потом Спиркин услышал голос.

– Чижик, – позвал голос. – Я – Лю­тик. – И спросил про какие-то параметры.

– Это вы меня? – с трудом спросил Спир­кин. – Я сам здесь случайно!

– Это ты, Чижик? – удивился голос. И сказал, чтоб Чижик перестал валять дурака.

Спиркин сказал, что это Спиркин говорит и чтоб голос сам перестал валять дурака и выпустил бы его отсюда, потому что ему некогда.

Спиркин услышал, как голос совещается с другими голосами. Из-за сильного треска он разобрал только три фразы: «Надо было согласовывать!», «Разгильдяйство!» и «Лишить премии!»

– Кого лишить? – заинтересовался Спир­кин.

Однако голос больше не откликался, вместо этого Спиркин услыхал: «В эфире – „Маяк“. Передаем концерт по заявкам воинов-пограничников». И вместе с первыми звуками песни «Я люблю тебя, жизнь…» Спиркин стал невесо­мым. Побарахтавшись в воздухе, он добрался до иллюминатора. Там, соперничая в блеске с двумя пуговицами на пиджаке Спиркина, неспешно плыли звезды…

… Спиркин вылез из люка, спрыгнул на землю и посмотрел по сторонам. Вокруг была пустыня. Спиркин хотел подумать что-нибудь, но не успел. Земля перед ним зашевелилась, и оттуда стали выскакивать люди.

«Дружинники, – понял Спиркин. – В милицию поведут!»

«Дружинники» окружили Спиркина. Один из них вытащил какую-то трубу и приложил к губам.

– Планета Марс приветствует посланца Земли, – услыхал Спиркин.

– Тьфу! – сказал Спиркин. – Я-то испугался.

– Тебе нечего бояться, – сказал марсианин в трубу. – Мы ждали тысячи лет, пока вы сможете принять все знания нашей цивилизации. И вот этот великий час настал!

Все марсиане согласно затрясли головами.

– Вы тут пуговицы не видели? – спросил Спиркин. – Золотая пуговица такая, от пиджака.

Марсиане обеспокоенно переглянулись.

– Мы не знаем пуговиц, – сказал главный. – Но мы умеем делать хлеб из песка, и овладели антивеществом, и победили все болезни, и мы ждали тысячи лет, и вот настал великий миг…

– Это все ясно, – сказал Спиркин.

Он повернулся и полез в ракету. Закрывая люк, он увидел, что марсиане отчаянно скачут и размахивают руками. «Пуговиц не знают, – подумал Спиркин. – Дикари!»

Он уселся в кресло. Надо было продумать дальнейшую линию поиска. Внизу суетились маленькие фигурки. Потом они пропали. Спир­кин думал. Внезапно он хлопнул себя по лбу и тут же стартовал с Марса.

«Шляпа! – выругал он себя. – Вот шляпа!»

Он удовлетворительно перенес перегрузки и перешел к состоянию невесомости. Вскоре в иллюминаторе показалась Земля. Спиркин прилепился к стеклу и стал смотреть на родную планету. Из Европы торчал посадочный ориентир труба авторемонтного завода. Спиркин напряг зрение, и ему показалось, что там, на заводском дворе, в огромной куче железного хлама, вспыхнул золотой лучик. Спиркин улыбнулся и, мурлыкая «Я люблю тебя, жизнь…», устремил корабль мимо каких-то звезд и галактик к своей сияющей цели.

[navan]

Товарищ, верь!

 

Еды нет – плевать. Худые дольше живут. Тряпок нет – черт с ними, замотался в газету – пошел.

Денег нет – взял бумагу, написал десять нулей – при деньгах. Потом три нуля стер – опять при деньгах.

Все ерунда. Главная катастрофа – веры нет.

Никто ни во что. Фактам не верим, цифрам не верим. Опросам нашего мнения не верим – потому что они ж наше мнение у нас спрашивают…

Супругу не верим, ибо есть опыт. Любовнику – ибо нет иллюзий.

Некоторые бросились верить в пришельцев. Но тоже сомнения. Если они есть – почему гоняют свои тарелки по каким-то закоулкам? Почему официально не прибудут в центр и не объявят: все, базар окончен, хозяева прилетели… А то опять писали – где-то под Брянском к какому-то чумному пенсионеру прилетел НЛО, проник на кухню, сожрал все из холодильника и исчез в тумане. Конечно, контакт установлен, но веры нет – ни этому хрычу, ни этим тарел­кам. Я вообще лично думаю, никакие это не пришельцы – это наши, которые пытаются улететь.

Нет веры. Но это полбеды. У людей как: пропала вера – осталось недоверие. У нас – ни того ни другого. Вместо этого – уникальный гибрид: население живет в постоянном предчувствии обмана, помноженного на пугливую надежду «Вдруг не обманут?», деленную на опыт, что обманут обязательно.

Отсюда уникальность нашей жизни. Потому что веры-то – никакой, а надежда – как ни странно… Хотя, если вдуматься, вера без надежды – почти любовь. А надежда без веры – почти шизофрения. С острыми осложнениями типа перестройки. Никто ж не верил – но все надеялись. Поэтому главный симптом всей перестройки – бурный понос эмоций при полном запоре логики.

– Ваше отношение к частной собственности?

– За!

– А к частникам?

– Убивать их надо!

В мозгах сумерки, в глазах – туман. Верить дико хочется, но во что?

От отчаяния решил в Бога поверить – но там уже у входа толпа секретарей обкома, все со свечками, не проскользнешь.

А вообще дольше всего верили в справедливость. И результат видели, а все равно – хором пели, хором верили… Пока не приметили – кто бы нас ни вел в царство справедливости, по дороге почему-то непременно хапнет. Ну, те, думаешь, ладно, они идеалисты, им надо. Но уж этот-то, ему-то уж куда? Нет, все равно ха­пает. Чтоб рука не забывала.

Вопрос: Тут просочилось, что вы построили дачу в миллион долларов при окладе в тыщу рублей. Это правда?

Ответ: Неправда.

Народ понимает: неправда. – Значит, оклад еще меньше.

Никто ни во что, никто – никому. Как жить? На что опереться? Должно же быть что-то незыблемое!

– Вы демократам доверяете?

– Я что, больной?

– Может, тогда коммунистам?

– Я что, два больных?

– Значит, вы за диктатуру?

– Я что, госпиталь?

– А какой же выход?

– А у меня бутылка с собой.

– Не верю.

– На, гляди.

– Этикетке не верю.

– Ну, глотни!

Глотнул – не поверил. Повторил – легкая вера пошла. Еще повторил… Проснулся – голова горит, руки трясутся. Вокруг все свои – синие фуражки, белые халаты.

Тогда поверил – действует, без обмана. Значит, есть еще вера. Есть правда на земле, есть еще пока.

[navan]

Сезон большой малины

 

Не с-с-ыпь мыне соль на р-р-рану-у-у!

Не гав-варр-ри навызыр-рыд!..»

Как можно говорить навзрыд, неясно. Ну и плевать. Главное, шикарно. Главное, душа го­рит. Или болит, что ли.

Гимн времени – блатная песня.

Раньше она была частью музыки, как зона – частью территории. Сегодня территория съежилась, потому что расширилась зона.

Музыка, язык, житуха – все приблатни-лось. Повсюду свои паханы, свои шестерки. От детсада до крематория. Кожаная куртка – золотая цепь. Куда ни плюнь, хоть в ту же музыку.

Сцену делят как территорию рынка.

Первая звезда. (Второй звезде) Концерт заканчиваю я, ты понял?

Вторая звезда. Скорей сам кончисся.

Первая. Я – звезда!

Вторая. Ты звезда? Это я звезда! А ты к звезде рифма!

Первая. Кьяяаааа!!! «И ногой в кадык».

Вторая. Бах! Бах! Бах! «И пулю – в кишечник».

И всплакнут кореша художников:

– Не сс-с-с-ыпь мне с-с-ссоль на рррррра-нуууу-у!..

Бельканто, бля.

Писатели, на кодлы разделясь, друг другу предъявляют козью морду.

– А ну, канай с моего кабинета!

– Сам растворись – это наша хаза.

– Что? Ай, братки, держи меня! Ай, замочу гада, чучело пожгу!

– Къяяаа!!!

– Бах! Бах!!!

Инженера душ.

Экономика подзаборная, политика подворотная, культура ботает по фене. В тексты указов хочется вставлять пропущенные междометия. «Постановление, падло, об усилении борьбы, бля, с преступностью».

Детям в школе дали слова: «мальчик», «с горки», «съехал», «крутой». «Составьте фразу». Как один составили: «Крутой мальчик съехал с горки».

Споров и дискуссий нет – везде разборки. В ларьке – разборка, на телеке – разборка, в думе разборка в первом чтении.

– Братаны! Этот премьер, он на кого тянет? Он на законников тянет! А ну, голосни ему по темени!..

– Только голосни, я авторитета кликну! Референдум сбоку – ваших нет!

Сиплое время разборок, и во всех ты лишний. И говорить об этом можно только языком подземных переходов. Да другого уже и нет. Жуем все баланду из матерных корней и латинских суффиков. Там, бля, префектура, тут, бля, дефолт.

Эти орут, народ в кризисе, те орут, народ на подъеме! А народ латынь до конца не понимает, но предчувствует точно: опять кто-то крупно сворует.

Почему за бугром жить легко? Потому что все четко – одни честные, вторые – воры, третьи – в полиции, которой первые платят, чтоб она ловила вторых. Каждый при своем. А тут уже не понять – кто кого ловит, кто кому платит, кто у кого ворует… Все смешалось в диком доме… Профессия перекупщик краденого у нас изжила себя – некраденого в стране больше нет.

Время канает вперед, друганы вы мои огневые.

Прямиком туда, где под напором зоны территория наша сожмется в последнюю точку. Где в крутейшем кабинете под сенью башен и звезд сойдутся всенародные авторитеты. Кожаная куртка, золотая цепь. И понесется над страной заветное:

– Не сссыпь мне ссс-соль на ррр-рану-у-у! А фраера, вроде нас, подхватят:

– Не гавар-ри навызырррыд!..

Подпевать будем стоя руки по швам, как поют гимн.

Гимн демократии, победившей в последней разборке.

[navan]

Элитарный эксклюзив

 

– Как жизнь?

– Супер…

 

 

 

В бывшей жизни было всего два супера – суперобложка и суперфосфат. Все было четко: есть суперобложка – сыт писатель, нет суперфосфата – голоден читатель. Ну, была еще, конечно, супердержава, как называл нас потенциальный противник за способность распить ракетное топливо прямо на боеголовке. Но вот грянуло, дунуло – держава испарилась. Остались от нее только боеголовки и этот «супер», прилипший к родному языку, как «Дирол» к своему проклятому ксилиту.

Не рынок, а супермаркет. Не поезд, а суперэкспресс – хотя с тем же запахом туалета. Надежных банков нет – остались только супернадежные, поэтому постоянно не хватает следователей. Выйдешь на улицу – людей нет. На мостовой сплошь супермены, на панели – супервумены.

Телевидение уже настолько «супер», что плюнули даже психиатры. Вместо нормального кино супербоевик – для напряжения мозга. Потом суперсериал – для разжижения мозга. В промежутке – музыкальная пауза. Даже суперпауза. Потому что простых звезд у нас уже нет, поголовно все – суперзвезды. Муравейник суперзвезд, копошащихся у подножия одинокого Кобзона. Суперзвезд этих отличают друг от дружки только по грудям. Волосатая грудь с татуировкой в дыму – суперстар. Диетическая грудка на курьих ножках – супермодель.

Там – супервикторина, тут – суперигра. «Ваши аплодисменты! Суперприз – в студию! Поздравляю с супервыжималкой!» Что там она выжимает, господи?

Куда ни плюнь – «супер», куда не доплюнул – «элита».

Элитные подразделения, элитарные клубы, сливочный бомонд.

Эсклюзивное интервью с элитным ротвейлером. На презентации помойки – элитарный состав бомжей…

Ночью – клубы с ночной суперпрограммой. Направо – стриптиз. Налево – шестовой стриптиз. В центре, для аспирантов – «Стриптиз-марафон». Как тот гонец в Древней Греции: пока добирался до нужного места, скончался от впечатлений…

Суперкачество, суперкомфорт!

По нормальному телефону теперь звонит только ФСБ. У остальных сотовая суперсвязь: идеальная слышимость в зоне прямой видимости.

Все суперпрестижно, все на суперскоростях!

Сверхбыстрый курс языка! В три дня – свободно говоришь по-английски! Потом три месяца объясняешь окружающим, что это английский.

«Поступаю желающих в элитарные вузы. С массажем на дому».

«Суперсеансы здоровья! Избавляю от курения путем голодания, алкоголизма и женщин. Массаж на дому».

«Суперметодика – восстановление чакры, склейка ауры. Массаж астрального тела на дому».

«Супергарантия! Выберу во властные органы, нужный орган подчеркнуть».

«Суперсредство по возвращению мужского достоинства. Апробация на мышах и овцах».

Супердивиденты и суперприбыли.

Супербытие и суперсознание.

Как жить? Как под толстым слоем этого дикого супершоколада отыскать хотя бы пару нормальных орешков?

Один элитарный способ: читать суперписателя Мишина.

Или супер-Мишина – но это уже совсем эксклюзивно.

[navan]

Заботы Сергея Антоновича

 

За стенкой раздался шум, послышался женский крик. Потом женский крик перешел в мужской. Что-то загремело. Потом открылась дверь, и в комнату вошла Антонина Ивановна.

– Обратно Колька напился, – сообщила она. – Клаву бьет, гад такой. Слышишь ты или нет?!

– Мгм, – сказал Сергей Антонович.

– Все вы подлецы, – сказала Антонина Ивановна.

Она хотела развить тему, но за стеной снова загрохотало, кто-то побежал по коридору, хлопнула входная дверь. Антонина Ивановна вышла – посмотреть.

Сергей Антонович вздохнул облегченно, стал глядеть в окно и думать дальше.

Сергей Антонович Питиримов не мог бы с гарантией ответить, есть ли на свете телепатия. Сергей Антонович мог бы вообще послать того, кто стал бы приставать к нему с такими вопросами. Но к нему никто и не приставал. Однако с некоторых пор стали происходить вещи, которые никак не укладывались в рамки познаний Питиримова о материальном мире. И не то чтобы эти рамки были слишком узки – Антонина Ивановна выписывала популярный женский журнал, – но все же объяснить происходящее с материалистических позиций Сергей Антонович не мог. Впрочем, справедливости ради отметим, что и для большинства ученых в области человеческой психики еще имеют место белые пятна. Эти пятна и позволяют действовать феноменам, одни из которых различают цвета пальцами, другие запоминают наизусть телефонный справочник, а третьи одеваются во все заграничное, не выезжая за пределы родной области (так называемый телекинез)…

Как бы то ни было, с некоторых пор Питиримов начал получать сигналы. И тогда Сергей Антонович как бы раздваивался. Одна его половина оставалась кладовщиком инструментального склада, мужем Питиримовой Антонины Ивановны, отцом Питиримова Вовы, другая же, лучшая часть Сергея Антоновича, вступала в контакт с Гологваем.

Когда это произошло впервые, Сергей Антонович решил, что в жизни не станет больше смешивать портвейн с пивом. Однако и вечером следующего дня, проведенного с примерной трезвостью, Гологвай снова заговорил, вернее, не заговорил, а, лучше сказать, вышел на связь.

Питиримов заикнулся было насчет Гологвая при жене. Антонина Ивановна отнеслась к этому с надлежащим сочувствием. «Дура я была, когда за тебя пошла», – указала она Сергею Антоновичу и добавила, чтоб насчет рубля в субботу даже не заикался. Питиримов хотел сперва обидеться, но потом раздумал, решив, что, в сущности, Тоська и не может ничего понимать, потому что куда ей.

– Вовка! – сурово спросил сына Сергей Ан­тонович. – Ты уроки учил?

– Ты чего? – удивился Вовка. – Мать уже в школу ходила!

– Мало ли что ходила! Ты вот скажи-ка, что у вас сейчас по географии?

– Азия, – сказал Питиримов-младший.

– А ну, скажи, – небрежно сказал Сергей Антонович, – где страна такая находится – Гологвай?

– Гологвай! – захохотал Вова. – Нету такого! Это Уругвай есть! И еще Парагвай! Гологвай! Ха-ха-ха!

– Ладно, – мрачно сказал Питиримов. – Это я тебя проверял. Смотри у меня.

Теперь Сергей Антонович принимал гологвайские сигналы почти каждый день. Это было ни на что не похоже – ни на телевизор, ни на радио, ни на телефон. Это был какой-то язык без слов – сразу в голове получались мысли. Начиналось всегда с мысли: «Привет тебе, далекий друг!» Ощущать себя далеким другом было приятно. Обыкновенно это слово Питиримов слышал, когда возле магазина его просили: «Слышь, друг, добавь семь копеечек!» А тут… Нет, это было хорошо.

И вскоре Сергей Антонович оказался в самой гуще разных гологвайских дел. Дела были разные, странные и удивительные, пищи для переживаний хватало. Узнав, например, что гологвайцам нельзя иметь больше сорока детей, Сергей Антонович так огорчился, будто этот закон перечеркивал его личные жизненные планы. Он даже купил Вовке фонарик. На каждую следующую новость Сергей Антонович отзывался все сильнее. И самое глубокое впечатление произвело на него последнее полученное им телепатическим путем известие – о том, что некоторые гологвайцы хотят уничтожить дрокусы.

Что такое дрокусы, Сергей Антонович не понял, но сообщение его потрясло. «Что делают! – гневно подумал он. – Что хотят, то и делают! Уничтожить! Вот паразиты!»

От возмущения Сергей Антонович не мог заснуть до утра.

Придя на работу, он разыскал водителя электрокара, с которым был в приятелях.

– Здорово, – сказал Алеха. – «Спартачок» – то, а?

– Слушай, Алеха, – сказал Сергей Антоно­вич. – Надо что-то насчет дрокусов делать.

– Само собой, – понял Алеха. – В обед сбегаем.

– Не надо бегать, – сказал Питиримов. – Это ж до чего додуматься надо! Уничтожить! Прямо за глотку хотят взять!

– Антоныч! – заржал Алеха. – С утра захорошел, что ли?

– Дурак ты, – сказал Сергей Антонович.

– Сам ты дурак, – не обиделся Алеха. – Приходи вечерком, сообразим!

И Алеха поехал на электрокаре пить газводу.

Питиримов остался один.

Оглядываясь, чтоб не увидел никто из знакомых, Сергей Антонович пошел в заводскую библиотеку и попросил том Большой Советской Энциклопедии на букву «Д».

– «Дрозофила», – читал он. – «Дройзен», «Дромедар»…

Дрокусов в энциклопедии не оказалось.

– А другой энциклопедии у вас нету? – спросил Питиримов.

– Что вы имеете в виду? – строго посмотрела библиотекарша. – Есть Малая, есть словари, есть справочники по различным областям знания. Что вас конкретно интересует?

– Да нет, – сказал Питиримов. – Я так, вообще…

«"По различным областям"! – передразнил он про себя эту бабу. – Доктора, так их, академики…»

Он отдал том на букву «Д» и ушел.

В воскресенье Питиримов смотрел «Клуб кинопутешественников». На экране мелькали дворцы и хижины какой-то страны контрастов, мягкий голос за кадром рассказывал про латифундии и олигархии. Было такое ощущение, что вот-вот скажут и насчет дрокусов. Но ничего не сказали.

Назавтра Питиримов не пошел на работу. Письмо в газету с требованием, чтоб по вопросу дрокусов были приняты все меры, он запечатал в конверт и написал обратный адрес: «До востребования».

Ответ пришел быстро. Какой-то хмырь отписал «уважаемому Сергею Антоновичу», что дрокусов в природе не существует, равно как вечного двигателя и философского камня, и посоветовал Питиримову направить свои силы на решение практических задач, стоящих перед народным хозяйством.

«Камни-то тут при чем? – в сердцах подумал Питиримов. – Не знает, так уж молчал бы лучше…»

Сергей Антонович все еще стоял у окна и размышлял, когда в комнату вернулась Антонина Ивановна.

– Прибьет он ее когда-нибудь, – сказала она. – Сам-то хлипкий, а ручищи – будь здоров, как грабли. Слышишь, ты?

– Мгм, – сказал Сергей Антонович.

– Чего ты все мычишь-то? – грозно спросила Антонина Ивановна. – Язык проглотил, что ли?

– Отстань, Тося, – кротко сказал Сергей Антонович. – Я тебя не трогаю.

– «Не трогаю»! – закричала Антонина Ивановна. – Я б тебе тронула! Чего ты все дни ходишь как мешком ударенный? На складе, что ль, чего?

– Ничего, – пробормотал Сергей Антоно­вич. – Сказал – отстань.

Антонина Ивановна уперла руки в бока, набрала полную грудь воздуха, но, взглянув на выражение лица Питиримова, не взорвалась, а растерянно спросила:

– Ты чего, Сереня, а? – И заплакала.

– Ну, завыла, – нежно сказал Сергей Ан­тонович. – Чего ревешь-то?

Он придумал, что делать дальше.

Он взял лист бумаги, ручку, сел за стол и, посопев, стал писать: «Мы, жильцы квартиры №18, как и жильцы всей лестницы нашего дома, осуждаем маневры против дрокусов, которые…»

У Антонины Ивановны, которая прочитала из-за спины Питиримова слово «маневры», от ужаса высохли слезы.

Сергей Антонович завершил письмо восклицательным знаком и пошел по квартирам собирать подписи. В целом жильцы подписывали охотно. Правда, в девятой квартире потребовали, чтоб Питиримов написал еще и про хулиганов, которые на стенках пишут, а бабушка из двадцать второй квартиры хотя и поставила закорючку, но при этом хотела непременно дать Питиримову три рубля – должно быть, приняла его за водопроводчика. Обойдя весь дом, Сергей Антонович вернулся и велел Антонине и Вове тоже поставить подписи.

– Сереня, – осторожно спросила Антонина Ивановна, – а куда ты эту бумагу направишь?

Сергей Антонович помрачнел. Это ему и самому было пока не очень ясно.

– Найдем! – сказал он сурово. – Отыщем управу. Пусть не думают. Ты вот сходи-ка, пусть Клава с Колькой тоже подпишут.

– Нету их, – сказала Антонина Ивановна. – Пока ты ходил, милиция его забрала. А она в поликлинику пошла… Гад такой! Хоть бы посадили!

– Гад! – подтвердил Сергей Антонович. – Тут каждая подпись на счету…

В этот вечер за стенкой было как никогда тихо. Никто не мешал Сергею Антоновичу размышлять о гологвайских делах и думать, что же еще можно сделать для дрокусов, которым срочно требовалась помощь.

[navan]

Век детей

 

Век атома, век космоса, век сердечно-сосудис­тых… А главное – век скоростей и ускорений. В прошлом все текло и мало что менялось. Теперь все меняется, но не течет, а мчится и несется вскачь.

Предки тихо рождались, неторопливо женились, незаметно заводили двенадцать детей, писали друг другу длиннющие письма и долго доживали свой короткий век.

Наш век вдвое длиннее, но доживают втрое быстрее. О переписке смешно говорить: если кто и нацарапает новогоднюю открытку, так потом надо нести руку на УВЧ. Двенадцать детей завести можно, но для этого надо мобилизовать двадцать четыре родителя.

Зато какие детишки пошли! Они с такой скоростью набирают мускульную силу и наливаются сексуальной мощью, что содрогаются старые фронтовики. Ботинки, которые утром были велики, к обеду жмут. Девочек ростом меньше ста семидесяти дразнят Дюймовочками. Короче, в тринадцать лет он уже может сделать вас бабушкой, в двадцать пять стать дедушкой и к тридцати закончить школу.

Счастливое детство становится все счастливее, потому что длится все дольше и скоро уже достигнет средней продолжительности жизни.

А Пушкин прожил всего тридцать семь. Лермонтов – двадцать семь. Эйнштейну и двадцати пяти-то не было, когда он понял, что все относительно. Он был прав: все относительно. Потому что сегодня-то этому сорок, а он еще молодой специалист. Ему шестьдесят – он еще набирается опыта. Ему девяносто – а у него еще все впереди, вечная ему память!..

И вот в газете все дискутируют, как с этим быть: то ли уменьшить в школе нагрузку, то ли дожать детей до конца. Два профессора чуть не подрались – один говорит: надо им больше давать математики. Другой говорит: ерунда, не больше, а гораздо больше. Потому что в детстве мозг все лучше впитывает, и не надо терять времени.

И времени стараются не терять. Проводят олимпиады, выявляют юные дарования и выращивают двадцатилетних докторов. И они выводят такие формулы, которыми гордится вся страна, хотя не вся понимает.

Но что-то слишком часто стали попадаться другие детишки, у которых формулы гораздо проще. Все, что они усвоили, – это что на вопрос: «Как живешь?» – надо отвечать: «Сколько имеешь».

А кругозор и сила чувств, какие Пушкину и не снились! Тот, бывало, плакал над книжкой. А эти не плачут. Ведь для того чтобы плакать над книжкой, ее надо сначала открыть.

Ну, отсюда и большая внутренняя культура. Скажешь ему: «Уступи тете место!» – вежливо отвечает: «На кладбище!»

Вот, говорят, рождаемость все меньше и меньше. Может быть. Но чем старше становишься, тем детей вокруг все больше и больше. А потом, кроме них, тут вообще никого не останется.

Есть смысл подумать о будущем, имея в виду, что плотно набитый мозг – опасная вещь, если сочетается с пустым сердцем…

[navan]

Таинство

Распорядитель. Так. Внимание. Кто у меня следующий? (Смотрит в бумаги.) Так. Сергей Еремеев и Марина Голубцова. Очень хорошо. Так. Жених, станьте слева. Слева, я сказал. Невеста справа. Гости сзади, подравнялись там. Так. Хорошо, все улыбаемся. Да нет, не так, шире. Что вы, не рады, ей-богу? Слушайте меня внимательно все. Мамаша, потом поговорите. Я, между прочим, здесь целый день, мне еще четыре часа нести людям радость – никто спасибо не скажет… Так, сейчас начнется Мендельсон, и жених с невестой начинают подниматься по лестнице. Начнете при втором аккорде… Если с первым – наткнетесь на тех, кто перед вами, а если с третьим, то в вас упрутся задние… Так, тихо, папаша, вы тут не один, скромнее надо быть… Далее распахивается дверь – да не сама, я ее распахну, – и вы войдете в зал, где и будет произведена запись акта гражданского состояния. Невеста, не делайте такое лицо – вы для этого сюда сами пришли, вас никто не гнал. Так. Все с улыбками. Отдайте ей букет в правую руку. В правую, я сказал! Мотаешься здесь целый день, как собака, никто спасибо не скажет… Мы здесь для чего? Для того, чтобы сделать для вас этот день незабываемым, и мы сделаем. Кстати, у вас все оплачено? Так. Бокалы бить будем? Кто вносил деньги? Вы, мамаша? Папаша вносил. Папаша более щедрый, а? Шучу. Так, поправьте галстук жениху. За фотографа тоже оплачено? Так. У невесты топорщит в талии. Подруга, поправьте талию невесте. Вообще широкая? А то у нас тут бывает. Вчера регистрировали одних – она на седьмом месяце! Шучу. Так. Приготовились. Сейчас включат Мендельсона. Внимание. Сейчас перед вами распахнется дверь в новую жизнь. Осторожно, там ковер, еще свалитесь… Так. Три! Два! Один! Пошли!..

Звучит свадебный марш Мендельсона. Затемнение. Возникает зал регистрации.

Официальное лицо. Дорогие друзья, дорогие гости! Сегодня у вас незабываемый, волнующий, праздничный день. Вы вошли в наш дворец обыкновенными людьми, а выйдете отсюда мужем и женой. Позвольте спросить вас, является ли ваше решение вступить в брак добровольным и продуманным? Прошу ответить вас, Михаил Анатольевич.

Жених. Я – Сергей.

Лицо. Да? Очень хорошо. Согласны ли вы вступить в брак, Прасковья Петровна?

Невеста. Я – Марина…

Лицо. Извините, у нас столько брачующихся… Итак, ваш брак регистрируется. Прошу вас подойти и поставить свои подписи. Свидетели улыбаются… Родственники и гости с улыбками смотрят на молодоженов. С улыбками – фотограф вас снимает для альбома. Так. Теперь подписывают свидетели. Разборчивей, потом вас не найдешь… В знак верности в любви попрошу молодых обменяться кольцами. Невеста, давайте надевайте ему кольцо. Фотограф снимает. Не успел? Невеста, снимите, наденьте еще раз, фотограф не успел… Так. В соответствии с законом объявляю вас мужем и женой. Куда, мамаша?! Встаньте на место, не омрачайте праздник молодым… Ну, а сейчас, в соответствии с доброй традицией нашего дворца, молодых поздравят самые близкие люди… Мамаша, второй раз делаю вам замечание… Сейчас молодых от души поздравит представитель экскаваторного завода Асеев Сей Сеич.

Сей Сеич (вынимает бумагу). Дорогие друзья! Сегодня особый и радостный день. Сегодня на два месяца раньше срока закончены испытания опытного образца дробилки на гусеничном ходу. При этом сэкономлено… Ох, извините… Только что с завода… (Вынимает другую бумагу.) Товарищи! Свободолюбивые народы Азии и Африки решительно требуют положить конец… Извините… (Меняет бумагу.) Ага!.. Дорогие молодожены! Позвольте сказать несколько напутственных слов. У вас сегодня торжественный день. С этого дня у вас будут совместные трудности и беды, горести и неприятности, и все это вы будете делить вдвоем. Ну, а радость у вас будет одна на двоих. Скоро с вами рядом пойдет третий человек. Это не тот третий лишний, о котором не хочется говорить, это третий маленький гражданин, и вы вместе будете нести на себе все заботы и тяготы по его воспитанию и ответственность по закону. От всего нашего коллектива поздравляю вас с этим! Совет вам да любовь, дорогие Зульфия и Ахмет!..

Лицо. А теперь гости поздравляют молодых, родители поздравляют молодых, знакомые дарят цветы… Так. Хорошо. Фотограф успел? Теперь повернулись лицом к фотографу, продолжая медленно продвигаться к выходу, где вас ждет шампанское, если за него оплачено, и машина с двумя скрещенными кольцами повезет вас по городу через улицы, проспекты и площади прямо к праздничному столу. Побыстрее, товарищи, не будем задерживать следующее таинство брака…

… Дорогие Анна Митрофановна и Василий Иванович!..

[navan]

За все хорошее

 

У нас в том году ничего такого плохого не было, но хорошего даже намного больше. Чего говорить – удачный был год вообще.

Например, на восьмое марта у нас в троллейбусе мужик стал к выходу продираться и одного парня пихнул животом И тот за это вынул ножик и мужику – прямо в живот, мужик прямо обалдел и помер, а парень-то вместо него вышел из троллейбуса и в кино пошел. Но что хорошо – Бог правду видит, кинотеатр-то не работал, его как раз в пятницу сожгли, чтобы не мешали в нем делать казино.

Потом еще на майские один на «шестерке» у светофора «девятку» подрезал, и тот за это его догнал и из автомата прямо на ходу – ба-ба-ба-ба! – и по окружной оторвался, а «шестерка» прямо в бензовоз – а там бензина-то уже не было. Его ночью какие-то пацаны украли, на всякий случай зарезав шофера, чтобы не сердился. Но что хорошо – шофер уже до этого был обкуренный, так что даже ту «шестерку» не видал вообще.

А еще в июле в парикмахерской одна стала лезть на маникюр без очереди: я, говорит, на свадьбу опаздываю, я, говорит, подруга невесты, понятно тебе, проститутка? а та говорит, шла бы ты, подруга, в жопу, а эта ей в лицо плеснула такое, что той уже стричься не придется. Но что хорошо – на свадьбе было все по-тихому, потому что жених сразу же после «Горько!» заворот кишок получил, потому что водку эти козлы брали у вокзала.

А под первое сентября один вечером шел, а тот к нему подходит – дай лишний билетик, а этот говорит, самому нужен, и тот ему ногой раз по печени, и этот – с катушек, а тот стал ему землю в рот запихивать. Но что удачно – ему тут же самому череп проломили, чтоб не безобразил возле филармонии.

А в октябре один заявился домой поддатый, и пока жена спит, стал ночью Людке звонить, и не туда попал, а у Людки ее мужик уже спал, и он его разбудил, а у Людки там был определитель, и ее мужик по номеру адрес узнал, и к этому приехал и ему фанату – в окно, и прямо его в клочья. Но что удачно – жены-то его дома не было, она как раз ту Людку выследила и в подъезде ее душила чулком.

А еще в апреле эта медсестра главврачу гово­рит, мне за свой счет надо, а он говорит, и так работать некому, а она говорит, ну, ладно, взяла шприц и заместо глюкозы пошла всем лежачим колоть стрихнин. Но что хорошо – у нее только на две палаты хватило, а остальные своей смертью уже до этого умерли, потому что им не то переливали, и теперь их за эту инфекцию всех посадят.

А в сентябре у одной дочка не дала соседке по парте арифметику списать, и та за это ее в туалете дождалась, и они ей стали прибивать руки к подоконнику. Но что хорошо – подоконник обломился, потому что школа-то уже аварийная, а деньги-то на ремонт уже украл один из второго «Б» – на аборт завучу, которая от него залетела.

А у одного соседка за стенкой круглый год на рояле пиликала – блин, вообще спать не давала! И они купили у одного мичмана кило урана и ей под дверь сунули, и она пиликать-то перестала, зато теперь всю дорогу с животом бегает и воду спускает, блин, с таким грохотом! – еще хуже, чем на рояле, и они уже с одним договорились, чтоб ихнего сантехника пришить, чтоб он, ***, бачки вовремя чинил, но что удачно – его еще во вторник током убило, прям вчерную обуглился.

И вообще хорошего на свете намного больше. Тем более под Новый год.

Тут прямо тридцать первого одна нашла кошелек и сама открывать не стала, молодец, а в милицию понесла. А там дежурный попался толковый и сразу открыл – и оттуда, из кошелька этого, какой-то синий газ повалил, и тетка-то сразу задохлась, а дежурный только ослеп и с ума сошел, но что удачно – из отделения больше никто не пострадал: они как раз все в засаде сидели на того маньяка, который блондинок ловил и прямо в лифте их своей бритвой…

Ну, все, не будем задерживать. У всех налито?

За все как есть в жизни хорошее!

С новым счастьем!

[navan]

Полным-полно рыжих

 

В конце концов, все – в твоих руках.

Или ты смело толкаешь дверь и попадаешь в этот мир, где у тебя появляется шанс стать первым, только первым, самым первым, или остаешься там, на улице, одним из тех, кто не решается рискнуть…

Я был не из тех, кто остается за дверью.

Рыжий был тоже не из тех.

– Будешь играть против меня? – спросил он с усмешкой. – Ну-ну! Попробуй!

Я тоже усмехнулся. Я был не из тех, кто пробует. Я был из тех, кто побеждает.

Брошен мяч. Белый прыгучий шарик… Впрочем, нет, это был оранжевый мяч, «Адидас». Стадион ревет. Сперва игра у меня не клеится. Рыжий смеется мне в лицо. Ему кажется, что игра уже сделана. Но я беру себя в руки. Я – Большой Майк, Суперзвезда Баскетбольной Площадки, Король Финта и Гений Дриблинга – показываю рыжему, что такое настоящая работа. Я сравниваю счет и на последней секунде в неповторимом прыжке вонзаю в корзину победный мяч.

Стадион неистовствует. Рыжий плачет в раздевалке. У меня нет для него утешения. Побеждает сильнейший – таков закон.

– Ничего, – бормочет рыжий. – Мы поквитаемся.

Я не удостаиваю его ответом.

… Моя рука лежит на ручке управления. Самолет идет на базу. Горючего в баках – на два плевка. И рыжие словно знают об этом. Трое рыжих истребителей против одного.

«Ладно, ребята. Посмотрим. Таких асов, как Коршун Майк, не так уж много в этом небе…»

Одного я убрал сразу – рыжая вспышка, и он исчез. Остались двое.

Они, видно, еще не понимают, с кем их столкнула судьба. Я бросаю машину в вираж, взмываю вверх, «бочка», «горка», «мертвая петля»… Вторая вспышка – и остается один рыжий. Он делает попытку уйти в облака, но я достаю его. Дымный след прочерчивает небо. Как всегда, победа за мной – Коршуном Майком, Грозой Воздушного Океана!..

– Все равно, – криво улыбается рыжий, – все равно я тебя сделаю!..

И вот снова рев моторов. Но это не воздух – это земля содрогается от грохота гоночных машин. Автодром. Большие гонки. «Гран-При».

На старте я всегда спокоен. Спокойней всех. Недаром меня зовут Железный Майк – Гонщик Без Нервов.

Ревут моторы. Я иду вторым – рыжий сумел выскочить вперед. Но я спокоен и уверен в себе. Каждую микросекунду ощущаю я своим телом. Последний круг – пора! Я выжимаю из машины все, что можно, и еще столько же. Я поравнялся с рыжим. Я обхожу его! Я иду первым. Теперь все – теперь достать меня сможет только сам дьявол. Пусть теперь бесится рыжий, пусть бе…

Страшный грохот – и все гаснет. Это рыжий, не сумев обойти меня, таранил мою машину.

Теперь уже я говорю:

– Мы сквитаемся, рыжий, мы сведем счеты.

… Это очень просто. Два кольта и две мишени. Каждый служит мишенью для другого. Вот и все. Так выясняют отношения настоящие ковбои, когда дорога слишком узка для двоих.

– Мне кажется, – медленно говорю я, – на свете можно отыскать место, где твое присутствие было бы более желательным.

– Возможно, – цедит рыжий сквозь зубы. – Но это только мое дело! Взлетают кольты! Он довольно проворен, этот рыжий. То есть был проворен. Я оказался слишком быстр для него. И слишком точен. Меткий Майк – так меня звали. Меткий Майк – Благородное Сердце Прерий.

– Ну, ребята, – обвожу я взглядом собравшихся зевак. – Кто следующий?

Но желающих нет. И, надвинув шляпу на самый лоб, я выхожу из салуна. Я ухожу, оставляя за собой поверженных врагов, раздавленных конкурентов, уничтоженных соперников.

… Дверь закрывается за мной. В поток прохожих попадаю я, в поток дождя, в поток повседневности. Я поднимаю воротник, твердой рукой достаю сигарету и закуриваю, прищурив верный глаз.

И медленно шагаю по улице, мышцы налиты сталью, взгляд холоден, пульс спокоен и четок. По улице идет Смелый-Быстрый-Меткий-Самый-Первый-В-Мире-Майк.

Он идет, уверенно глядя сквозь дождь, сквозь лица, сквозь витрины…

Вдруг – толчок в грудь.

– Ну куда лезешь-то? – слышу я. – Ну прям нелюди, ей-богу, прут, не видют! С магазина не вытти!

– Извините, – говорю я.

– Нахал! – извиняет меня тетка. – Глаза разуй!

Я вхожу в магазин. Пельмени, кефир, ба­тон…

Самообслуживание – это очень удобно. Вообще после того как Нина окончательно ушла к этому своему рыжему, у меня появились новые привязанности – домовая кухня, кафе «Минутка», универсам. И салон игральных автоматов. Мир, полный рыжих. Мир, где неизменно первенствует Великолепный Майк…

– Здравствуйте, Миша, – говорит знакомая кассирша. – Два сорок.

– Здравствуйте, – говорю я, беру сдачу и выхожу на улицу.