Иголки

[Иваныч]

Иголки

 

Оленька не могла спать в своей кроватке. Рассказывала, что пришивала пуговичку к сорочке, лежа в постельке. Перекусывала зубками острыми нитку, обронила иголку, а та возьми, да потеряйся. С тех пор уверяла, что стоит ей только прилечь, глазки сомкнуть – тут же иголка принимается жалить в тело белое. Как ни ворошила постельку, простынки встряхивала, а иголку найти не могла. И маменька тоже искать помогала, да только нету иголки – как сквозь землю провалилась! А папеньки у Оленьки не было – та и не помнила его вовсе. Сказывали, что как-то под Рождество полез пьяный на крышу антенну от короба телевизионного править, да поскользнулся неловко на ледку тоненьком, с крыши свалился и помер на месте.

 

Словом, не было покоя никому в доме – только домашние все спать улягутся, тут же крики жалостливые раздаются: «Колется! Ой, колется!». Думали, блажь какая нашла на девку, но Оленька с готовностью задирала юбчонку и показывала полные бедра в алых точках иголкиных укусов. Зажмет сальце свое молоденькое между пальчиками, и выступают маленькие капельки крови – перетертая с сахарком красная смородина.

 

С той поры Оленька и не спала в своей кроватке более – всё по чужим домам, по чужим постелям. Сначала Антон Михалыч Полоз был, сосед вдовый. Мужчина пожилой, рассудительный, но уж больно беспокойный, даже ходил всё в припрыжку. И руки имел беспокойные, как характер его. Бывает, вызовется по-соседски Оленьку до школы подбросить на своем автомобильчике старом, рассуждает дорогой о вещах серьезных с видом значительным и в местах наиболее сложных для девичьего понимания стукает Оленьку ручонкой правой, рыжим волосом поросшей, по коленке круглой. Стукнет так разок другой и ручку задержит – оглаживает кругляшек гладкий и сопит носом натужно.

 

Стала Оленьку к Полозу-соседу ночевать ходить. Улягутся домашние, свет в доме погасят, а она за порог в одной рубашонке. В первую ночь боязно было девоньке, но потом – ничего, привыкла. У Антона Михалыча квартира хорошая, большая, барахлом старинным набитая, а живот и того лучше – мягкий, теплый, что твоя перина.

 

Вспоминает иногда Оленька змея соседова. Вспоминает, как выглянул из халата расшитого, глянул на нее сливовой головкой, а потом ужалил промеж ножек. «Это ничего, это не больно, - думала тогда Оленька, - не то, что иголка злая, острая». Так и повелось – только стемнеет – Оленька шмыг в квартиру соседскую, Антон Михалыч пожалит ее, пожалит между ножек змеем своим и тут же захрапит трубно, и сама Оленька спит сном ангельским на перине пухлого живота, а перед рассветом домой незаметно вернется. Даже маменька ни о чем не догадывалась, радовалась только, что не мучает больше иголка проклятая доченьку ненаглядную. Да вот только помер сосед вскорости. Говаривали, что полюбовницу завел молодую, вот и не выдержало сердечко старое. Оленька погоревала какое-то время, да всё больше по перине утерянной, да по змею сливовоголовому. Впоследствии в душе своей вынуждена была в том признаться, за бессердечность себя укоряя.

 

Лежит в кроватке своей Оленька, овечек считает, заснуть пытается, да не тут то было – иголка острая колет то в бок, то в щечку, то в спинку гладкую, да под ребрышко. И вспоминается Оленьке, как насаживалась она бедрами сдобными на змея, что из халата расшитого выглядывал, и тревожно ей так становится, но и сладко одновременно. Оттого стала Оленька ночами из дома выходить, да по улицам шастать. Ходит она по городу в рубашке белой, что коленки едва прикрывает и в окна заглядывает. Словом, обуяло беспокойство девку – того рода беспокойство, что с каждой девкой случается, прежде чем та бабой станет. Змей-не змей, а была Оленька невинна еще в сердце своем.

 

Ходит она по городу, в окна освещенные заглядывает, любуется на непотребство людское. Особенно долго задерживалась пред окошком одним, что за два дома вниз по улице. В доме том всё больше заводские жили, а среди них Сережка-токарь с женой своей молодой Марфой. Как ночь на город опустится покрывалом своим черным в прорехах, возвращался Сережка домой в подпитии, как водится. Жена встречала его заспанная у порога, зевала ртом большим с зубами редкими, да толстый бок почесывала. Сережка жену первым делом в живот складчатый кулачищем оприходует, на пол неметеный повалит, задерет исподнее и давай по заду толстому ладонью своей рабочей мозолистой наяривать. Телеса Марфушины колышутся под ударами, багровостью наливаются, а сама она повизгивает тоненько, извивается крупом тяжелым, а Сережка всё бьет и бьет, и дышит сквозь стиснутые зубы надсадно. Потом спать завалятся, свет погасят, и не видно Оленьке ничего, только будто мыши в подполе возятся, да вздохи утробные. Словом, ладная была семья, справная.

 

Много окошек еще повидала Оленька – и такие, в которых отцы к дочерям подросшим нежны до горячности, и такие, в которых всей семьей в кровать валятся, да теребят друг-дружку за места запретные, и такие, в которых ор, гвалт и смертоубийство. И тошно уж стало девоньке глядеть на дела людские ночные, да только делать нечего – всякую ночь гнала иголка злополучная из теплой постельки, гнала из дома, в котором маменька добрая и нежная. Гнала на улицу, где мрак, холод и грехопадение.

 

Со всякой девкой такое бывает, прежде чем та бабой сделается. А как сделается бабой, там и детишки пойдут – станут разевать рты резиновые в крике требовательном, и не до беспокойства будет. Только бы рты эти накормить, напоить, страх детский провидческий успокоить песенкой колыбельной. Но пока ходит Оленька по улицам ночным, в окошки заглядывает, ищет перину мягкую, чтоб телу усталому роздых дать.

 

В тумане бессонном прошли Оленькины школьные годы последние, а по нашим понятиям – кончила десятилетку, значит, невеста. И стали к Оленьке свататься добры молодцы, один другого краше, но особо примечала она Ромку одного. Ромка нездешний был – из соседнего города приехал на завод поступать. Покамест в учениках ходил, но парень ладный был, работящий. Говорили, и до бригадира дослужится. Собой Ромка хорош был – высок, статен, кудряв, что дубок молодой. Стали они с Оленькой жених и невеста и на правах этих засиживались допоздна в садовой беседке под маменькиным зорким оком. Правда, маменька уже немолода была, спать с курями ложилась, а тем временем возьмет Ромка ручку Оленькину пухлую, потискает в ладошках потных, да на ширинку штанов своих заграничных и пристроит. Оленька ручкой поводит, поводит, ширинку расстегнет осторожно и змея Ромкиного на волю выпустит. Змей его покороче, чем у Антона Михалыча был, но и потолще и половчее. Возьмет Оленька змея в губки алые, целует его нежно, усмиряет. Выгибается Ромка дугой, за волосы русые Оленьку держит, на змея насаживает, а ей только того и надо – славно, спокойно, будто и не ждет ее иголка никакая в постельке, будто и не знала она беспокойства отроду.

 

Ну, как водится, поженились Ромка с Оленькой. Стали в общежитии заводском на первых порах жить. Ладно жили – Ромка жену и не бил почти. К сроку приличному обрюхатил бабу свою и ходил гоголем. Бремя нелегко ей давалось, тошно было и гадко, оттого всё больше в постельке лежала. Лежала в постельке, да вздыхала. Вздыхала, но приданое младенчику своему шила исправно. Шила распашонки, ползунки шила. Ловко стежок ложился за стежком, перекусывала Оленька нитки зубками острыми, и сыпались иголки в постельку. Сыпались одна за другой.