Малодушие

[DOMINIK]

Я не верил в то, что он сделал. Но с этим приходилось мириться.

Это был мужчина под пятьдесят. Все звали его Борисович. Он тяжело болел. У него парализовало ногу, и он с трудом передвигался даже по квартире. Жена его бросила почти сразу, как он слёг. Детей не было. Единственный сын пропал без вести, так Борисович говорил. Просто взял и исчез: ушёл однажды из дому и больше не вернулся – ему тогда стукнуло двадцать, и он всегда был неадекватен в поведении. С его же слов, жена винила его в поступке любимого сына, так как видела в нём некий протест. Она не переставала упрекать, что он, как отец, не нашёл с Олежкой общего мужского языка, придерживаясь строгого воспитания.

Я не мог его, как соседа по лестничной площадке, оставить на произвол судьбы. И помогал по возможности: то ходил за продуктами в магазин, то стирал (первобытная «Вятка-автомат» работала исправно); приходилось делать и уборку. Он настаивал, Валера, брось это неблагодарное дело, брось, я сам, не мужская эта работа. Но я не в состоянии был бросить его, не позволял самому себе прислушаться к настойчивым словам. Обычное человеческое общение – наша разница в возрасте двадцать лет не имела значения – было для него важней, наверное, чем все мои мелкие хозяйственные дела. И я это видел. Борисович преображался, когда я заходил к нему. Мы вместе часто подолгу засиживались на лоджии, пыхтя сигаретами. Он рассказывал больше про жену, Елену, и ни разу не сказал о ней плохого слова, не мог, видимо, поверить в её предательство. Её поступок подломил его окончательно, ещё сильней, чем та самая болезнь…

Однажды он вручил запечатанный конверт без каких-либо надписей.

- Завтра вскрой, - сказал он. – Утром, когда проснёшься.

- Что там?

- Не задавай вопросов, увидишь, - буркнул себе под нос. Как будто вернул журнал, взятый на время для прочтения.

Мы попрощались. Дома я хотел открыть конверт сразу, но передумал, посчитав своё намерение неуважительным, так не делают. Позже я пожалел об этом. Кто же знал, что всё так обернётся.

Я вскрыл конверт ровно в восемь утра, быстро собираясь на работу. Проспав на полчаса, я, было дело, не сразу вспомнил о письме. Признаться честно, ожидал увидеть там деньги. Как благодарность. Их я собирался тут же вернуть, считая ниже своего достоинства воспользоваться такой монетой.

И вот, за завтраком, я достаю лист бумаги – я плохо думал о Борисовиче, - исписанный корявым мелким почерком, читаю: «Моя внутренняя сила настолько мала – она равна почти нулю. Внешние силы непропорциональны, они сжимают меня, пригибая к земле ураганным ветром, словно осиновую ветку. Я не пытаюсь бороться, я слаб – я просто существую. В любую минуту меня может оторвать от ствола дерева, и я превращусь в хворост, пригодный лишь для сожжения в печи… Интерес к жизни пропал. Любовь прошла. Петрович с семнадцатой квартиры сказал, что я умер. И я действительно ушёл из жизни. Сам».

В дверь позвонили. Настойчиво.

На пороге стояли два мента.

- Говорят, - сказал один из них, представившись капитаном Снигирёвым, - вы общались последний раз с Ивановым Сергеем Борисовичем.

- Да, вчера. Вечером. А что случилось?

- Он вам ничего не говорил, не оставлял.

- Нет, - сказал я, понимая теперь содержание письма.

- Он покончил жизнь самоубийством, сбросившись с балкона.

- Давно? – слышать такие слова всегда неприятно, даже если этот человек будет тебе не знаком. Суицид воспринимается не так, как смерть от неизлечимой болезни или по причине несчастного случая.

- Час назад. У него есть родственники?

Я сказал, что не знаю точно. Снигирёв извинился за беспокойство, и я закрыл дверь.

Организовывать похороны пришлось мне. За свой счёт. На поминках присутствовало лишь несколько человек, соседи с подъезда. Петрович не смог удержаться и ляпнул, что душа Борисовича попадёт в ад, терпеть надо было. Я отнёсся к этим словам равнодушно, мало чего говорят о самоубийцах. Однако, именно Петрович мог оказаться той самой силой, виделось мне, толкнувшей Борисовича вниз.

 

***

 

Прошло сорок дней. Я подумал, что надо бы помянуть, но после передумал.

Возвращаясь с работы, заметил в почтовом ящике письмо. Оно было без обратного адреса. Кто бы мог его прислать? – удивился я. Электронная почта работала исправно, с друзьями я вёл переписку только через электронный ящик.

Почерк, однозначно, принадлежал Борисовичу. Когда же он его написал? И вот я, значит, читаю: «Иногда я вижу женщину в чёрной фетровой шляпе, которая смотрит на меня прищуренными от солнца глазами, и от этих глаз разбегаются множество морщинок. Она в возрасте – она жива, ей хорошо в лучах солнца. Я не вижу в её взгляде любви, и испытываю к ней странную, суровую жалость. В выражении её лица нет доброты, от этого становится не по себе. И оба – и я, и она, – находясь далеко друг от друга, чувствуем, что, может быть, когда-нибудь сумеем примириться с фактом расставания… Для этого ей придётся умереть – я это знаю. Совсем скоро. Она же об этом даже не догадывается… В этом мире все равны. Обиды и предательства прощаются. Ада – нет, не нами он придуман, не нам туда дорога».

Я сжёг письмо. Мне было жутко! Сухая ложка рот дерёт. Чья-то шутка, решаю. Совсем неудачная. Того же Петровича. И я помянул соседа. Сам на сам. До чёртиков! Благо, что завтра у меня был выходной, суббота.

 

 

 

(с) виктор иванович мельников